Ньютон понятия не имел, удастся ли ему выяснить, был ли в театре тот здоровяк, который уволок теперь невесть куда его Максимку. Но всё же — это была ниточка. И Ньютону очень нужны были подсказки.

«Руссо-Балт» свернул в Камергерский, и Алексей Берестов остановил машину на театральной парковке, в этот час — практически пустой. Сегодня был понедельник, и, стало быть, спектаклей в театре не играли. Но неясно было: на руку это окажется непрошеному гостю или наоборот?

Распахнув дверцу, Алексей Берестов вышел из машины. И поглядел на фасад дома № 3 по Камергерскому переулку, где рельефно выделялись золотые буквы:

Московский художественный театр

имени М.А.Булгакова

Глава 11. Художественный театр

6–7 января 2087 года

1

При входе в театр Алексея Берестова никто не остановил и не окликнул. Вахтер, для которого справа от дверей устроили стеклянную будочку, на своем рабочем месте отсутствовал — как видно, не планировал трудиться в канун Рождества. Так что Алексей Федорович беспрепятственно прошел внутрь. И ему подмигнула зелеными огоньками детекторная рамка на входе — подтверждая, что посетитель не пытается пронести с собой какие-либо запрещенные девайсы, вроде капсулы Берестова/ Ли Ханя.

В вестибюле Художественного театра, почти напротив входа, красовался огромный портрет в золоченой раме. На нем в полный рост был изображен мужчина в пиджачной паре, с зачесанными назад светло-русыми волосами, с иронической улыбкой на губах: Михаил Афанасьевич Булгаков, главный нарушитель спокойствия театра с 1926 года, когда состоялась премьера «Турбинных», и до 1939 года, когда премьера его пьесы «Батум» не состоялась. Хоть пьесу эту великий драматург написал (явно — превозмогая себя) к юбилею её главного героя: к шестидесятилетию товарища Сталина. И — запрет на её постановку поверг тогда всех не только в шок, но и в крайнее изумление.

Алексей Федорович задержался возле портрета. И в который раз подумал о том, каким невероятным образом сложилась творческая судьба этого человека. Он, ставший главным фрондером от литературы при жизни, после смерти своей превратился в хрестоматийного классика. А ведь Булгаков сам себя почитал неудачником, да и его современники держались того же мнения. Но все — ошиблись. Да еще как!

— Добрый вечер! — услышал Алексей Федорович женский голос у себя за спиной. — Я могу вам чем-то помочь?

Он обернулся. Позади него стояла симпатичная женщина лет тридцати пяти. Её длинные светло-русые волосы, слегка волнистые, свободно ниспадали на спину и плечи, а глаза у неё были двухцветные — серые с карим. Она была стройной и высокой: всего лишь сантиментов на десять-двенадцать ниже самого Ньютона. На женщине был брючный костюм из серого твида, и её можно было бы принять за какую-нибудь бизнес-леди. Но Ньютон тотчас понял, кто она такая — успел краем глаза увидеть её фото на стене театрального фойе. А перед тем еще и сделал звонок в театр со своего полулегального мобильника.

— Да, Ольга Андреевна. — Ньютон кивнул, беззастенчиво разглядывая женщину: завлита Художественного театра он представлял себе совсем не так. — Это я звонил вам. И очень рассчитываю на вашу помощь.

— Слава Богу, что хоть проводная связь у нас работает. — Женщина в твидовом костюме усмехнулась. — Идемте! — Она приглашающе взмахнула рукой.

— И вы даже не хотите взглянуть на мои документы? — изумился Алексей Федорович.

Пластиковой карты «Законов Ньютона» у него больше не было, но биогенетический паспорт оставался у него при себе.

— Зачем? — Ольга Андреевна даже брови взметнула в изумлении. — Когда вы телефону назвали себя, я сразу поняла, кто вы. Я сегодня полдня смотрела ЕНК. Ну, а если б вы оказались колбером, который замаскировался под Берестова-старшего, то уже на весь театр завывала бы сирена: детекторы капсул Берестова/ Ли Ханя у нас стоят самые надежные во всем городе.

И она повела его за собой.

2

Ольгу слегка нервировал настойчивый взгляд посетителя, который всматривался в её лицо так, будто сличал её черты с портретом у входа. Многие глядели на неё с любопытством — когда узнавали, чья она родственница. Но этот высокий мужчина с длинными седыми волосами и широченными плечищами явно отличался от всех остальных. А чем именно — Ольга всё никак не могла понять. И, чтобы не показывать своей нервозности, она начала говорить. Благо рассказывать о Театре (даже в её мыслях это слово всегда писалось с заглавной буквы) она могла бы часами, а посетитель слушал её с крайним вниманием. И даже иногда переводил взгляд с неё самой на предметы, о которых она говорила.

Они шли через театральный музей, и Ольга указывала посетителю то на старые афиши, то на фотоснимки, то на костюмы в стеклянных витринах.

— Вот это, — говорила она, — первая афиша «Чайки». Обратите внимание: здесь написано — комедия. Никогда не понимала: опечатка это или шутка Антона Павловича? А здесь — костюм Ивана Грозного из пьесы «Иван Васильевич». Эта была постановка 2041 года — когда отмечалось 150-летие со дня рождения Михаила Афанасьевича.

— А вы никогда не называете Михаила Афанасьевича прадедушкой, только по имени-отчеству? — спросил Алексей Федорович Берестов — отец великого генетика.

— При посторонних — нет. — Это прозвучало несколько резко, и Ольга добавила: — Так уж принято в нашей семье. И, кстати, я не правнучка Михаила Афанасьевича — не родственница по прямой линии. Я его правнучатая племянница. Мой прадед приходился Михаилу Афанасьевичу младшим братом, а мой дед — его младший сын. А потом и мой дедушка, и мой отец очень поздно вступали в брак и обзаводились потомством. Вот так и вышло, что меня от Михаила Афанасьевича отделяет так мало поколений. Но вы ведь приехали не для того, чтобы вникать в детали моей родословной. Вы интересовались той пьесой — «Адам и Ева». Так что — нам надо идти дальше, в литчасть театра.

3

Открывая сейф, Ольга Булгакова повернулась к Ньютону спиной — так, чтобы загородить от него панель с кодовым замком. Хотя Алексей Федорович демонстративно глядел в другую сторону и не имел намерения подсмотреть набираемую комбинацию замка. С величайшей осторожностью — словно это была мифическая бомба, которую террористы заложили в здании подмосковного санатория корпорации «Перерождение», — женщина извлекла наружу старомодного вида картонную папку с тесемками, завязанными бантиком.

— Вот, — произнесла она, поворачиваясь к Алексею Федоровичу, — единственный экземпляр пьесы. Даже в Государственной библиотеке имени Столыпина нет копии. По крайней мере, официальных копий этого текста больше точно нет.

Бережно, как младенца, она положила папку на стол, но не торопилась развязывать тесемки.

— Вы так и не объяснили мне, —